[ Español ]
ТОПОГРАФИЯ: ДИНАМИКА
Избегая дорог, минуя мосты,
разложив по карманам сушеные фрукты,
догоняешь рассвет через поле, где свет
монохромен и сепия скрыла
реальность деревьев, обочины. Руки твои
колосятся в тумане. Лицо чуть означено. Видно
сырые потоки, что тихо текут между нами,
словно луч света, что разделяет
экран и проектор в зрительном зале. Ты не чувствуешь это
размежевание? Будто прошел землемер
и вбил колышки, всем уделив отведенные метры страданий, пути.
Даже этот немой участок земли нам враждебен.
Роса на туфлях. На дальних холмах
синеют сухие стволы. Мы будем идти очень долго, пока
не прокричат петухи, не потянется, зевнув, собака, не запылят
первые машины, коровы
не прошествуют на поляну под свист бича,
жуя давешний сон вперемешку с прохладной и сочной травой,
соседки не начнут перекрикиваться через забор,
не выглянет солнце, мужчины, позавтракав, не присядут
на ступеньке крыльца, чтобы выкурить сигаретку,
и утренняя сырость не начнет отступать – недовольно и медленно –
к оврагам, скрытым деревьями поймам петляющей речки,
пещеркам в подошве скалы.
Мы будем идти, моя радость, уверенно и
неуверенно, пока не начнется опять день, жизнь,
которую никто и ничто не думает тратить впустую,
терять чуть не на каждом шагу (как ты –
фляжку с вином, а я – записную книжку),
короче, как мы её тратим и в этом, к примеру, походе,
скрываясь от глаз и ушей,
рыская, словно дикие звери, вынюхивая
в жухлой листве, под корнями, в дуплах и брошенных норах –
счастье, одиночество, землю,
готовую принять нас такими, какие мы есть:
врагами себе, пустой породой.
РЕМИНИСЦЕНЦИИ
Друзья решили меня проводить до скрещения улиц,
где я уже не заблужусь, где можно поймать такси,
тем более – есть возможность вернуться, остаться. Пока же
мы медленно движемся к свету, струящемуся внизу,
в истечении переулка в крупную магистраль –
со звенящим трамваем, вжиканьем невидимых быстрых колес
и, совсем рядом, открытой пастью закрытого метро.
Ты пинаешь банку, затем камешек, разболтанная походка,
чиркнул подошвой бордюр, метнул
горящую спичку в ночь, темный силуэт, звездочка сигареты.
Твоя нежная половина рассказывает, умолкает,
интересуется мной, глядит в небо, в кромешную тьму и
взгляд её полон безнадежною верою в завтра. Конечно,
не время для долгой беседы. Спешим по домам.
И так слишком долго моё тело скитается от берега кофе
к берегу коньяка или джина, или порой пристает
к дорогому пристанищу в шумном, набитом битком клубе,
где мы слушаем джаз,
прячась за сигаретным дымом, за чьим-то плечом, за колоннами
от судьбы, что у входа по-над головами
чужими глазами ищет нас, ищет и ждет.
Начинается мёртвый сезон, говорят за соседним столом
и слова вплетаются в басовые синкопы,
в тонкое журчание флейты (так
камни во рту ритора-неофита коверкают фразы,
приближая, однако, трибуна к изысканной речи), смещая акцент
от «невыносимой лёгкости бытия» к вечеру вторника,
последним деньгам, одиночеству: чувству, сейчас
зримому разве что в паузах между игрой. Дни плывут
(музыка лишь подтверждает это) в неком ритме, никак
не связанном с температурой: май как ноябрь.
Но вот – катерок, зафрахтованный за десятку,
режет волну на Садовом кольце,
таксист бубнит о дождях, томная зелень, тенор-саксофон,
и ставшая уже родной музыкальная фраза,
и я вспоминаю лето, когда мне было двадцать, и солнце,
дарившее сочные поцелуи, как-то:
инжир, ломтик дыни, хурма.
МИРООЩУЩЕНИЕ В 5.15 ПО ФИНСКОМУ ВРЕМЕНИ
Сегодня ночью я спал, постоянно просыпаясь, или даже вовсе не спал,
отмечая, как светает за окном при очередной смене позы.
Мне снился Навальный в небольшом северном городе,
он шел и спрашивал по дороге у встречных:
«Эй, друг! Ну, как у вас тут? Не понаехали к вам?
Ничего, много и не приедет:
известно, что 40% таджикских мужчин живет в Москве,
с ними столько же женщин, еще их дети и старики,
а их президент
управляет российскими пограничниками, больше-то некем».
Дальше мне снился некий поэт, говорящий о похудении и
пройденных без толку километрах,
некий музыкант о приготовлении пищи,
некий литературный деятель об изменении облика среднего москвича,
некий журналист о закрытии границ на юг
и открытии границ на запад,
или вот старая знакомая, когда-то хипповая поэтесса,
пишущая теперь слепые от ненависти статьи,
ставшая юдо- и гомофобкой,
давно прозревшая кто есть кто в мировом закулисье,
ненавистница либерастов, кощунниц и проч.,
и тут же некая светская львица,
продающая ношеное раз или два платье от некоего кутюр,
и матерящая, спотыкаясь, некую собянинскую плитку…
Затем я проснулся и долго, долго еще говорил себе:
нужно перестать читать фейсбук,
нужно перестать читать фейсбук, нужно… Нужно читать,
лучше портить глаза и мозги книгами, говорил я себе, а потом
сел, чтоб записать всё это и назвать
«Лента Фейсбука замещает мне сны».
Но вовсе не тебя, любимая, хотя ты мне не снилась.
ОСЕНЬ. ПИСЬМО МАТЕРИ
В янтарном небе – редкий всполох.
Здесь дождь щебечет, более ничто
нас не тревожит, нет. К тому же,
он сегодня. А вчера
мы о дожде не слыхивали, стольких
не ведали нюансов в его шуме.
Собаки лай, крик петуха, разбуженного молодой луной,
и ветерок, несущий запахи пустыни, лишний раз
напоминают о тебе. Как прежде всё, ничто не изменилось:
вещи твои мы аккуратно протираем, ставим по местам.
Ждет угол твой хозяина и в наших
сердцах, – ты, сорванец, бегущий вдоль ручья
за маленькой дощечкой-кораблем.
Когда мы перестанем грезить явью,
что будет, мог бы ты сказать. Но голос,
что слышим постоянно, нам не понятен. Что ж,
мы терпеливы, и если б не язычество,
молились бы богам заморским,
в чьи земли ты ушел и не вернулся.
На них одна надежда: родовой тотем
иссох и безразличен к жертвоприношеньям. Осень
крадется медленно на наше плоскогорье; лес
становится багряным, спелым, словно абрикос, и
нежное молчание, которым
проникнуто как будто всё живое. Старый дуб
разбило молнией. К делянке
нашей зарастает тропка: реже ходим мы,
и много реже – почта. В огород
зверушки всякие повадились: то лисьи
следы, то дикобраз мелькнет среди капусты. Птицы
кружат над позолоченными кронами. В темнеющем лесу
по вечерам слышны таинственные шорохи, порой
вдруг шелохнется куст шиповника,
что за оградой, позади сарая; на сосне
прокаркает волшебный ворон,
филин ухнет в полночь, твой отец
погасит свечку, дочитав стихотворенье Тао Юаньмина.
Так жизнь течет. Мутна ее вода, и странно,
что, выросшей в горах, мне снятся реки здесь –
вширь необъятные, немые, словно глина, словно смерть.
И кто бы объяснил: сны, грусть мою, твое отсутствие и то,
что надвигается с безмолвной дрожью. В свете фонаря
платановые листья опадают, и
бабочка ночная доживает
последние часы до благовеста.
